с.3 Почти во всех исследованиях, посвященных Авиану, протягиваются нити связи между ним и Бабрием, и это вполне естественно — именно к басням Бабрия Авиан обращался за сюжетами для своих 42 басен. Правда, Авиан в предисловии к басням говорит о своем прямом источнике смутно и мимоходом как о баснях, «изложенных грубой латынью» (fabulas... rudi latinitate compositas — Av. Prol. 15–16)¹. Ученые сходятся во мнении, что этим источником был латинский перевод басен, относящийся к III в. н. э. и принадлежавший ритору Юлию Тициану, о котором упоминает в своем послании к Пробу Авсоний (Посл. 16. предисл.; 16. 74; 16. 102), высоко оценивая его как перелагателя на латинскую прозу греческих «эзоповских ямбических триметров», то есть басен Бабрия. Действительно, 25 басен Авиана имеют параллели среди сохранившихся стихотворных басен и 8 — среди пересказов басен Бабрия из Бодлейанской парафразы. Возможно, что и остальные сюжеты Авиан почерпнул из несохранившихся бабриевских басен, ибо четыре из них имеют параллели в эзоповских сборниках, то есть бытовали в жанре до Авиана. Трудно предположить, чтобы поэт оказался столь непоследовательным, что в остальных случаях (басни 22, 25, 28, 30, 38) обратился к оригинальному творчеству.

с.4 Вместе с тем, указывая на заимствование Авианом материала и на его подражательность, ученые ограничивались лишь констатацией того, что басни Авиана уступают бабриевским, теряют свойственную басням Бабрия краткость, точность, прелесть и изящество², и не пытались выйти в этом вопросе за пределы общего впечатления, определить, в чем проявляется эта подражательность, если она существует, и дать углубленный сопоставительный анализ басен обоих поэтов³.

А между тем вопрос об отношении Авиана к сюжетам Бабрия, его принципах их изложения и переработки и интересен, и весьма важен. Анализ этих принципов поможет уяснить, в чем заключается зависимость Авиана от Бабрия, вскрыть характерные черты его творческой манеры, осветить если не всю его художественную систему в целом, то хотя бы ее наиболее характерные и яркие стороны, ее общие художественные принципы.

С этой целью нами был проведен сопоставительный анализ образов и мотивов всех односюжетных басен Авиана и Бабрия, позволивший увидеть, какие бабриевские образы и мотивы Авиан принимает и оставляет, что изменяет и как, что заменяет другими и какими именно, а что отбрасывает, ничем не заменяя, какие трансформации претерпевает у Авиана тот или иной бабриевский сюжет и чем все это может быть обусловлено.

25 басен Авиана, которые имеют соответствия с сохранившимися стихотворными баснями Бабрия, можно разделить на три группы в зависимости от того, в какой мере римский поэт сохраняет верность Бабрию и в какой степени удаляется от него. Конечно, такое деление условно и приблизительно, но оно во многом облегчит задачу анализа и поможет вскрыть разные черты творческой манеры Авиана.

Первую группу образуют те басни, которые имеют очень много общего с баснями Бабрия, сохраняют не только почти все их мотивы и образы, но и некоторые словесные формулировки Бабрия. с.5 При переработке их Авиан, таким образом, остается преимущественно верным Бабрию. Но он не становится копиистом, ибо смело пытается подчинять материал своим установкам, дать ему свою интерпретацию: он более сдержан и осторожен в суждениях, многообразнее и отвлеченнее, даже отличается в трактовке идейного содержания⁴. Такими, еще близкими к Бабрию, но уже не бабриевскими, являются басни 1, 3, 4, 18, 20. Большинство из них относится к началу сборника. Можно предположить, что и написаны они были одними из первых, когда поэт делал свои первые шаги в жанре басни.

Сравним для начала басню Авиана «Кормилица и дитя» (№ 1) с соответствующей ей басней Бабрия «Волк и старуха» (№ 16) и попытаемся выяснить, что может дать такое сопоставление.

Басенную ситуацию в целом Авиан воспроизводит здесь очень близко к Бабрию, сохраняя все структурные мотивы⁵, персонажей и даже их трактовку. Действительно, сельская кормилица Бабрия (αγροικος τιτθη — ст. 1⁶) остается такой и у Авиана: в первом стихе поэт называет ее крестьянской (rustica), в четырнадцатом — кормилицей (nutrix). У Бабрия волк от голода бессильно разевает пасть (πεινων και λυκος χανων — ст. 6), у Авиана его таким же видит волчица, но передано это более выспренно (ст. 10): Languida consumptis sic trahis ora genis? Сохраняет Авиан почти буквально некоторые словосочетания Бабрия, например: Rustica deflentem parvum iuraverat (ст. 1) — ηπειλησε νηπιωι τιτθη κλαιοντι (ст. 1–2); irrita vota (ст. 4) — νωθραις ελπισιν (ст. 7); cur... nullam referens de more rapinam? (ст. 9) — πως ουδεν αρας ηλθες, ωσπερ ειωθες (ст. 9).

Вместе с тем, уже эта первая басня демонстрирует основное различие между поэтами: Бабрий «живописует», насыщая басню конкретными деталями, выраженными просто, незатейливо и ярко; Авиан с.6 избегает конкретности и стремится говорить возвышенно, будто описывает ситуацию, достойную эпической песни. Так, у Бабрия кормилица угрожает малышу τωι λυκωι ριπσω (ст. 2), у Авиана — что тот foret esca lupo rabido (ст. 2); у Бабрия волк остается, ως ετοιμα δειπνον (ст. 4), у Авиана он питает тщетные надежды (irrita vota gerens — ст. 4). Бабрий говорит о ребенке «уснул» (εκοιμηθη — ст. 5), Авиан использует величественное вергилианское dat membra quieti (ст. 5, срав.: Верг. Эн. IV. 3; X. 217). Таких примеров много и в других баснях этой группы: Бабрий о лягушке-враче говорит ο τελματων ενοικος (120. 1), Авиан, употребляя выражение Вергилия, — edita gurgitibus limoque immensa... (6. 1; срав.: Верг. Culex. 163); у Бабрия рыбка умоляет (ικετευεν — 6. 5) рыбака, у Авиана — supplex lacrimis ita dixit obortis (20. 5; срав.: Верг. Эн. XI. 41; III. 492).

Авиан часто расширяет, используя плеоназмы, добавляя или усиливая мотивировки, краткие, как правило, даже если в них есть плеонастические фигуры, фразы Бабрия. Примером этого в басне 1 может быть ответ волка жене. У Бабрия он лаконичен: πως γαρ, ως γυναικι (ст. 10). У Авиана волк подчеркивает, что попался на обман, упоминает упущенную добычу и несбывшуюся надежду и лишь затем, расширяя бабриевское «я поверил женщине», говорит: Iurgia nutricis... mihi verba darent (ст. 14). Краткое назидание матери раку μη λοξα βαινειν (Бабрий. 109. 1) превращается у Авиана в два элегических дистиха:

Ne tibi transverso placeant haec devia, nate, Rursus in obliquos neu velis ire pedes, Sed nisu contenta ferens vestigia recto Innocuos proso tramite siste gradus.
	3. 5–8.

Слово Бабрия elege (109. 1) разворачивается у Авиана в стих: Talibus alloquiis emonuisse (3. 4), а образ путешественника (ανδρος οδοιπορουντος — 18. 2) — в целую фразу: ...mediumque per aequor carpebat solitum forte viator (4. 3–4). Подобные примеры есть еще в баснях 6. 5–6 (Бабрий. 120. 4), 18. 13 (Бабрий. 44. 5), 18. 15–16 (Бабрий. 44. 7–8).

Если у Бабрия часто звучит прямая речь персонажей, оживляя и драматизируя действие, то у Авиана она заменяется косвенной, и басня приобретает тем самым более спокойный, «нарративный» характер. В басне 1 Авиан передает косвенной речью угрозы с.7 кормилицы (ст. 2). Такая же замена встречается и в басне 6 (ст. 5–8). Всегда сохраняет Авиан прямую речь лишь в конце басни. К замене прямой речи косвенной Авиан прибегает весьма последовательно и в баснях других групп: 2. 2–6; 2. 12–14; 15. 5–6; 17. 11–12; 21. 4; 34. 11–14.

Иногда Авиан вводит отсутствующие у Бабрия свободные мотивы, которые или усиливают, разъясняют и дополняют структурные мотивы басни (ребенок уснул и spem quoque raptori sustulit — 1. 6), или связывают отдельные моменты действия, являются дополнительным звеном между двумя другими, если те несколько отдалены друг от друга. Так, у Бабрия волк уходит из-под двери дома, и сразу же его спрашивает волчица. Авиан между этими двумя пунктами действия вводит дополнительный мотив: волчица видит мужа возвращающимся в родное лесное логово, чувствует, что он голоден, и уже затем спрашивает. События, таким образом, разворачиваются более последовательно и плавно, без скачков и резких переходов. В басне 120 сразу же после бахвальства лягушки Бабрий говорит, вводя слова лисы, просто: αλωπηξ ειπεν (ст. 8). Авиан делает переход более плавным, объясняя, что слова лягушки — обман, что лишь лиса, так как она хитра, смогла раскрыть глаза простодушным животным (6. 9–10). Иногда Авиану не удается искусно вписать новый мотив, и тогда текст становится темным и непонятным. Так, в речь волка поэт вводит vix miserum vacua delit... (1. 12). В контексте остается неясным, что под этим имеется в виду — то ли волк без добычи от голода еле добежал к логову, то ли ему пришлось убегать от какой-то опасности. Нередко темные места Авиана можно объяснить порчей текста переписчиками, но в данном случае, кажется, причина другая.

Коренных ломок, пересмотров сюжета, коренных изменений мотивов и образов (персонажей) в баснях первой группы нет. В некоторых есть лишь близкие к рассмотренным выше добавочные мотивы, которые Авиан использует для усиления правдоподобности ситуаций и для мотивировки действий персонажей, когда правдоподобность и мотивировка у Бабрия выражена слабее или же отсутствует вовсе.

Уже в этой группе басен Авиан нередко опускает бабриевские конкретные свободные мотивы. Так, у Бабрия Борей дует οιος εκ Θραικης (18. 4), путешественник прячется от ветра с.8 за высокой скалой (πετρης νωτον εξοχει κλινας — 18. 8), рыбка бьется на крючке (ασπαιρων — 6. 5; σπαιρων — 6. 13), рыбак протыкает ее острым прутом (πειρων αυτον οξεη σχοινωι — 6. 15), рыбка еще не созрела для сковородки (ου των εις ταγηνον ωραιων — 6. 4). Все эти оживляющие рассказ мотивы и образы, иногда очень конкретные, картинные и яркие, Авиан опускает. Отличающиеся конкретностью структурные мотивы Бабрия Авиан трансформирует, перефразирует, делает более общими, отвлеченными. У Бабрия лягушка хвастает: ιατρος ειμι φαρμακων επιστημων (120. 4). Для действия этот мотив существенен, поэтому Авиан его оставляет, но облекает, выразив мысль более отвлеченно и вместе с тем более возвышенно, в такие слова:

Callida quod posset gravibus succurrere morbis, Et vitam ingenio continuare suo.
	6. 5–6.

У Бабрия рыбак зарабатывает на сладкую жизнь легкой удочкой (λεπτωι τ᾿ καλαμωι τον γλυκυν βιον — 6. 2), у Авиана он — solitus praedam suspendere saeta (20. 1).

Итак, уже в тех баснях, которые остаются наиболее верными бабриевским, Авиан последовательно, хотя еще и не везде умело, претворяет при переработке свои программные установки.

Во вторую группу можно условно выделить басни 2, 5, 7, 13, 14, 15, 16, 32, 34, 42. Они сохраняют меньше точек соприкосновения с баснями Бабрия, чем басни первой группы, в них реже встречаются почти буквальные речевые обороты Бабрия. Авиан смелее и чаще избегает конкретности и добивается многозначности, отвлеченности и даже переосмысления идейного содержания (15, 16, 32, 36, 42), чаще изменяет, даже коренным образом, мотивы и вводит новые, меняет персонажей басен. Для примера сопоставим басню Бабрия «Зевс и обезьяна» (56) и басню Авиана «Обезьяна» (14).

У Бабрия Зевс хочет видеть всех животных, чтобы решить, кто из них отличается «счастьем в детях», и назначает за это награду. Юпитеру у Авиана не требуется назначать награды, чтобы увидеть, кто из животных даст munera natorum... meliora (14. 2). У Бабрия сразу же после этого идет речь о приходе обезьяны с голым и курносым сыном. Для Авиана такой быстрый переход к сущности басни неприемлем, и он вводит новые мотивы и образы: спешит к царю весь звериный род, даже те животные, которые живут с.9 у людей (? — текст темен), чешуйчатые рыбы и крылатые птицы — все матери ведут, волнуясь, детей на суд столь могучего бога. И уже затем обезьяна тащит своего, только не курносого и голого, как у Бабрия (γυμνον σιμον — 56. 4), а просто безобразного (informem — ст. 9) сына. Появление обезьяны вызывает в басне Бабрия смех богов, у Авиана — всеобщий смех, ибо рассмеялся даже сам Юпитер. У Бабрия обезьяна сразу же ведет речь о том, что о победе судит Зевс, а для нее ее дитя — самое красивое. Авиан же предваряет речь обезьяны выспренним замечанием о том, что она заговорила раньше других, подчеркивает еще раз безобразность обезьяны и как бы противопоставляет этому ее благородство: обезьяна желает пресечь насмешки над обезьяньим родом (? — ст. 12 темен). Как видим, басня Авиана, оставаясь в целом верной греческому образцу в передаче ситуации, уже более существенно отличается от него, чем это было в баснях первой группы. Авиан уже меньше связан с текстом Бабрия в буквальном смысле, из его выражений только начало речи обезьяны отличается довольно большим сходством с бабриевским, да и то оно у Авиана воспринимается как более возвышенное. А продолжение ее уже намного отвлеченнее, хотя мысль остается той же: бабриевское εμοι δε (ст. 7) превращается в iudicio meo (ст. 14), а конкретное παντων ουτος εστι... (ст. 7) — в отвлеченное super est omnibus iste (ст. 14).

Рассмотрим еще басню «Черепаха и орел» (Авиан. 2; Бабрий. 115). При ее переработке Авиан также сильно отошел от Бабрия. У него орел не подлетает случайно и не спрашивает, какую плату может дать черепаха, чтобы он поднял ее в воздух, а черепаха не обращается конкретно к озерным жителям (ныркам, зимородкам, чайкам). Ее речь адресуется всем птицам, среди которых есть и орел, и сразу же содержит обещание одарить согласного. Черепаха серчает на себя за медленный шаг, который весь день не дает ей ничего делать. Орел сердится на черепаху за обманные обещания и готовит на ее вероломную речь подобную же «честность» — подняв обманщицу в небо, он душит ее в когтях, а черепаха, испуская дух, оглашает эфир своими жалобами. У Бабрия орел бросает черепаху на скалы, та разбивается и уже тогда (что нелогично и, возможно, побудило Авиана изменить ход событий?) жалуется, причем весьма конкретно, в духе Бабрия:

...συν δικει θνηισκω· τι γαρ νεφων μοι, και τις ην πτερων χρειη.
	115. 11–12.

с.10 Замена Авианом бабриевских мотивов и введение новых часто встречается и в других баснях этой группы. Так, осел у Авиана не хвастается, что станет страшен всем людям (Бабрий. 139. 2), но, надев шкуру льва, чувствует, как terribilis mimo circumstetit horror, Pigraque praesumptus venit in ossa vigor (5. 9–10), и идет на пастбище, где приводит в замешательство не всех животных и людей, а только робких коров. У Бабрия все узнали осла, когда ветер сдул с него шкуру, и кто-то стал бить его палкой. У Авиана узнает осла по ушам крестьянин, захватывает его шнуром, стягивает шкуру льва и укрощает осла ударами кнута. У Бабрия этот кто-то говорит ослу: «Если ты родился ослом, то не прикидывайся львом» (139. 8), у Авиана крестьянин не забывает отметить подражательный рев осла, обман ослом несведущих и свою прозорливость:

Forsitan ignotos imitato murmure fallas, At mihi, qui quondam, semper asellus eris.
	5. 17–18.

В басне 13 Авиан превращает бабриевского козла, оставленного пастухами, в вожака кинифийского стада, и он не сразу отвечает льву, но сначала печально отходит, ибо страх перед львом не позволяет ему спорить, и уже из отдаленной долины высказывает свое мнение о ситуации, давая при этом весьма яркую характеристику своему обидчику: non te demissis saetosum, putide, barbis... tremo (13. 9–10); stultissime (13. 11); hircus olens (13. 12). В басне 15 павлин прогоняет журавля от общей трапезы (? — ст. темен), а тот не пытается состязаться с ним в красоте перьев и отвечает с насмешкой (insultans — ст. 10). Побежденный бурей дуб (16) не сразу падает в реку, его туда выносит горный поток. Он не ведет на ходу беседу с тростником, но, бросаемый от берега к берегу, оседает мощной тяжестью в тростнике и уж затем удивляется его слабости и стойкости. Тростник, шелестя, отвечает ему вкрадчивым шепотом (blando susurro — ст. 11) и говорит, что безопасен благодаря именно слабости.

Подобных примеров можно бы привести больше. Все они показывают, что введенные Авианом новые образы и мотивы и здесь выполняют те же функции: дополняют и разъясняют те или иные структурные мотивы, создают более последовательный и без скачков ход событий, обеспечивая плавность перехода от одного действия к другому, и усиливают правдоподобность ситуации и действий с.11 персонажей или же придают басне величественность и возвышенность. Не исключено, что введением новых и трансформацией имеющихся у Бабрия образов и мотивов Авиан везде хочет добиться каких-то переосмыслений идейного содержания⁷, однако интерпретировать это более или менее уверенно не всегда представляется возможным и часто приходится ограничиваться только выяснением стилистических и композиционных функций новых и измененных Авианом образов и мотивов.

Замена персонажа в баснях второй группы встречается всего раз и может быть, кажется, объяснена. В басне 42 (Бабрий. 132) Авиан вводит вместо бабриевской овцы козла, чтобы дать волку более достойного соперника: козел в его басне, чувствуя свое превосходство, ибо он — melior cursu (ст. 1), насмехается над волком (deluserat lupum — ст. 1).

В баснях второй группы нередки и расширения конкретных и кратких мотивов Бабрия, чтобы придать им отвлеченный характер, сделать их более мотивированными, красочными и возвышенными. Так, в басне 7 Авиан разворачивает мотив Бабрия (λαθρηι κυων εδακνε — 104. 1) в красочную картину, которая подробно разъясняет бабриевское λαθρηι, мотивируя тем самым необходимость и справедливость поступка хозяина, привязавшего собаке бубенец:

Forte canis quondam nullis latratibus horrens, Nec patulis primum rictibus ora trahens, Mollia sed pavidae summitens verbera caudae, Concitus audaci vulnera dente dabat.
	7. 2–6.

Вместе с тем вергилианские реминисценции⁸ придают картине возвышенный характер. Бабриевский лаконичный мотив «козел выгоняет быка рогами» (τοις κερασιν εξωθει — 91. 4) разрастается у Авиана и становится величественной картиной:

Post ubi summissa meditantem irrumpere frontem Obvius obliquo terruit ore caper.
	13. 5–6.

Басня Бабрия 139 начинается так: «Осел, набросив на бедра львиную шкуру...». Авиан добавляет, что осел случайно нашел шкуру с.12 и что принадлежала она когда-то гетульскому льву. Затем он подробно, расширяя бабриевское εφαπλωσας, изображает процесс приспосабливания ослом этой шкуры:

... spoliis induit ora novis. Aptavitque suis incongrua tegmina membris, Et miserum tanto pressit honore caput.
	5. 6–8.

Подобного рода примеры можно бы приводить еще, однако и эти в достаточной степени демонстрируют указанную особенность подхода римского баснописца к бабриевским сюжетам.

В третью группу можно объединить басни 17, 19, 23, 31, 33, 35, 37. Для всех них характерна большая или даже очень большая удаленность от бабриевских образцов, замена персонажей, изменения, часто весьма кардинальные, мотивов, нередко и переосмысление идейного содержания. При сходстве басенной ситуации с бабриевской прямых точек соприкосновения с баснями Бабрия здесь уже очень мало.

Примером может послужить басня «Обезьяньи близнецы» (35; Бабрий. 35). Заданная ситуация здесь у обоих поэтов сходная: обезьяна рождает двух детей, но любит их неодинаково, и в результате... Сходство ситуации обусловливает наличие точек соприкосновения басен, хотя это уже далеко не буквальные совпадения текста: у Бабрия обезьяна рождает двух сыновей (ωδινει δυω υιους — ст. 1), а у Авиана она — profundens geminum partum (ст. 11); у Бабрия обезьяна детям — ουκ ιση μητηρ (ст. 2), у Авиана она «наделяет рожденных детей разными судьбами, ибо одного родительница растит с нежной любовью, а к другому исполнена ненавистью» (ст. 2–4). Уже здесь Авиан отходит от Бабрия — обезьяна у него растит обоих детей, хотя и по-разному. У Бабрия обезьяна в своей страстной любви душит любимого сына «на дикой груди» (κολποις αγριοις — ст. 4), другого же, ως περισσον και ματαιον (ст. 5), выбрасывает сразу, и тот, «оставшись цел, живет один в чаще» (ст. 6). Авиан тщательно подготавливает вытекающую из ситуации развязку. Пугаясь шума, обезьяна убегает, унося обоих, но по-разному: любимого прижимает к груди руками, нелюбимого берет на спину, а не выбрасывает, и тот крепко держится. Любимца во время бегства мать выпускает из рук, и в итоге судьба нелюбимого меняется: он занимает место брата и становится «единственном наследником стареющих предков» (ст. 4).

с.13 Еще меньше точек соприкосновения между басней Авиана «Собака и лев» (37) и бабриевской «Волк и собака» (100). Сходством отличается здесь только первый стих; у Бабрия он звучит: λυκωι συνηντα πιμελης κυων λιην, у Авиана pinguior exhausto canis occurrisse leoni. Это сходство обусловлено ситуативной необходимостью встречи персонажей, причем собака должна быть lien pimeles, pinguior. Однако уже в этом стихе Авиан отходит от Бабрия: у него выступает не волк, но изнуренный (exhaustus) лев. В дальнейшем столь большое различие между персонажами позволит баснописцу четче оттенить подготавливаемое противопоставление, представить жалким предложение собаки и ее образ жизни. После первого стиха поэты трактуют ситуацию по-разному. У Бабрия разговор начинает волк, интересуясь, отчего же пес так разъелся. Получив ответ, волк сразу же спрашивает о вытертой шее собаки и, услышав разъяснение, иронизирует:

Тогда прощай, богатая еда, если Из-за нее железо мне сожмет горло.
	Пер. М. Л. Гаспарова.

У Авиана пес при встрече со львом сразу же безудержно бахвалится и «двойной спиной» (duplici tergo — ст. 4) и «благородной грудью, тучнеющей от мускулов» (luxurietque toris nobile pectus — ст. 5), и тем, что его допускают к столам людей, где он получает вдоволь пищи. На все это лев никак не реагирует, но спрашивает о «мерзком железе на жирной шее» (Sed quod crassa malum circumdat guttura ferrum — ст. 7). Собака кратко отвечает: Ne custodita fas sit abire domo (ст. 8). И тут же принимается многословно описывать скитания голодного льва по обширным лесам в поисках случайной добычи. Затем она предлагает льву «подставить шею под оковы» (nostris tua subdere colla catenis — ст. 11), чтобы заслужить легкие кушанья (faciles promeruisse dapes — ст. 12). Лев исполняется благородного гнева, что Авиан изображает весьма живописно:

Protinus ille gravem gemitu collectus in iram Atque ferox animi nobile murmur agit.
	37. 13–14.

Негодование льва изливается в многословной (6 стихов) речи. В ней упоминается, что пес заслуживает носить кольцо (meritis nodum cervicibus... — ст. 15), противопоставляется голод тяжелым оковам (compensentque tuam vincula dura famem — ст. 16) с.14 и выспренно — свобода еде и обжорству (gulae — ст. 20). Это противопоставление, хотя и весьма величественное, менее острое у Авиана, чем у Бабрия, противопоставляющего свободу «такой роскошной жизни» (τηι τρυφηι ταυτηι — ст. 9). Менее острое оно и потому, что говорит о нем не низкий персонаж — волк, а благородный лев.

Попутно заметим, что басни Авиана дают основание для того, чтобы говорить о началах индивидуализации басенных персонажей, которой будет суждено стать традиционной в новой басне. Естественно, речь может идти не обо всех персонажах, для этого очень мало материала, но в отношении льва, наиболее часто встречающегося у Авиана, это, кажется, имеет место. Действительно, во всех случаях, когда в баснях играет роль или просто упоминается лев (5, 13, 18, 24, 37, 40), он олицетворяет благородство, знатность, великую силу, мощь и никогда не выступает в недостойной его ситуации. Благороден и величественен он в противовес собаке (37), благородным негодованием исполняется, слушая бахвальства охотника, и достойно и гордо отвечает ему, величественно называя свой род «murmure magno» (24. 15). В басне 40 леопард в своем тщеславии считает, что «тяжелые львы» (graves leones — ст. 3) низкого рода, но на самом же деле это не так. Бык (13) убегает от мощного и огромного льва (inmensum leonem — ст. 1). Огромным (ingens — ст. 5) называет льва Авиан и в басне 18, причем лев здесь еще и audax factisque... (ст. 9), так что баснописцу приходится увеличить количество быков до четырех и сделать их громадными (immenses — ст. 1), чтобы лев не мог сравниться с ними силой. Лев столь мощен, что его шкура, это «столь великолепное украшение» (tanto honore — 5. 8), приводит в «ужасающий трепет» (terribilis horror — 5. 9) даже осла, набросившего ее на себя. Если даже лев прибегает к хитрости, то речь его при этом исполнена благородства (26. 5–6).

Сходным образом подходит Авиан к сюжетам Бабрия и в других баснях третьей группы. Поскольку две изложенные выше дают об этом достаточное представление, то не будем здесь давать подробного сопоставления других сюжетов и укажем лишь на самые существенные различия, выясняя при этом по мере возможности их причины.

с.15 В басне 17 (Бабрий. 1) Авиан заменяет льва тигрицей. Объяснить это можно тем, что ситуация басни могла казаться поэту неподходящей для традиционно благородного в его трактовке льва. Из наиболее ярких различий отметим введенный здесь Авианом мотив желания тигрицы прийти на помощь пугливым животным, помогающий обосновать вызов тигрицы и трактовку ее встречи с лисой. Лиса у Авиана не советует тигрице быть храброй, она сама напугана и спрашивает, кто же нанес тигрице такие ранения. Причину этих изменений объяснить трудно. Можно лишь отметить, что отказ от метафоры «вестник» в речи тигрицы и замена ее прямым названием «дротик» значительно ослабляет комизм басни.

Сосна Бабрия (64) становится у Авиана елью (19), может, потому, что она и выше, и стройнее, и красивее, чем сосна, и больше выигрывает в сопоставлении с терновником? Из других различий следует упомянуть высказывание ели по поводу недостойности спора между теми, quos meritis nullus consociaret honor (ст. 4), в котором подчеркивается «величественная зелень верхушки, возносящейся к звездам» (verticis erectas tollit in astra comas — ст. 6) и то, что ветер расправляет на ели, стоящей посреди корабля, паруса (In me suspensos explicat aura sinus — ст. 8). Все это оттеняет превосходство ели над терновником и придает басне налет эпической возвышенности и картинность.

В басне 21 Авиан заменяет бабриевского хохлатого жаворонка некой птичкой, убирает яркие мотивы («свил гнездо в зелени», «спорил по утрам с ржанкой», «под лучами солнца текут колосья», «послать жнецам плату», «дать плату сноповязальщикам» — Бабрий. 88. ст. 1, 2, 13–16), делая тем самым фон действия более отвлеченным, нейтральным и вместе с тем более бледным, нежели у Бабрия. Авиан вводит здесь мотив обращения хозяина за помощью не только к друзьям, но и к соседям и реакцию на это птицы: nam quis ab externis proficietur (ст. 8), расширяя тем самым моральную установку басни.

В басне 33 поэт заменяет курицу гусыней (может, она казалась ему более подходящим персонажем для возвышенной поэзии, какой он стремится сделать басню?), заботливо мотивирует сказочную особенность птицы законом природы, чтобы сделать басню более правдоподобной, усиливает жадность хозяина, многословно и эпически возвышенно описывает его отчаянье.

с.16 В басне 31 сохранена только исходная ситуация Бабрия (маленькая мышь отважилась укусить быка и ...), все остальное изменено. Действие происходит не внутри стен, а где-то, где мышь может скитаться (oberrans — ст. 1). Мышь отважилась лишь один раз нанести mordaci... vulnera rostra (ст. 3). Огромный бык «свирепо угрожал ужасными рогами»⁹, а мышь distulit hostiles... minas (ст. 8) и произнесла многословное (4 стиха) назидание, которое по сравнению со словами мыши из басни Бабрия (112) весьма расплывчато, неопределенно и претендует на возвышенность.

Дополняет картину соотношения сюжетов сопоставление басен Авиана с пересказами басен Бабрия из Бодлейанской парафразы. Конечно, пересказы могут помочь лишь в констатации наличия или отсутствия коренных изменений и не позволяют говорить уверенно о том, ввел ли Авиан что-то новое, так как в парафразе басни обычно сокращаются и упрощаются, лишаются многих свободных мотивов. Поэтому о введении Авианом новых мотивов следует говорить осторожно и лишь тогда, когда тот или иной мотив действительно мог бы по своему характеру принадлежать больше Авиану, нежели Бабрию.

Басни Авиана 8, 10, 11 (Бодл. пар. 104, 141, 147) близки к басням Бабрия. Коренных ломок и изменений в них нет. В басне 8 Авиану мог бы принадлежать мотив «верблюд прошел по воздуху» (ст. 5, ? — текст темен) и противопоставление «увенчанных парой рогов» быков «незащищенному ни с какой стороны» верблюду (ст. 8–9); в басне 10 — развертывание в многих стихах всего того, что связано с париком и лысой головой наездника (ст. 1–2, 6–8), описание всадника, гарцующего в сверкающем вооружении на ристалище (ст. 3–4); в басне 11 — дистихи о различном материале горшков (ст. 3–4), о разной гармонии их движения (ст. 5–6), о клятвах медного горшка (ст. 7–8), мотив et quia nulla brevi cum... fides (ст. 10), расширенный и несколько смягченный ответ глиняного горшка. Все эти мотивы придают басням эпическую возвышенность и многословность, усиливают плавность и последовательность повествования, все они преимущественно отвлеченны и почти лишены бабриевской конкретности и «заземленности». Басни 8, 10, 11 могли бы принадлежать по характеру переработки к басням первой группы.

с.17 В баснях 24, 29, 40 (Бодл. пар. 148, 145, 132) уже есть расхождения с парафразой. У Авиана лев и человек (24) себя не расхваливают, они ведут спор, тема которого очерчена, в духе Авиана, весьма смутно, и, желая прекратить его, видят случайно не камень у дороги, но надгробную плиту. Здесь поэт мог ввести «суровый взгляд» и «неистовое сердце» льва (graves oculos, rabido pectore — ст. 9–10), inania signa (ст. 9), расширить речь льва. Все это весьма характерно для Авиана. Путник у него (29) не заблудился в горах и не вышел, заметив дым на вершине, к хижине, а потерял тропу в тумане (метели?), и Сатир, пожалев, приютил его в своей пещере. Путник у Авиана также дует на руки, чтобы согреть их, но не для того, чтобы охладить, — с помощью дыхания он охлаждает вино. Речь Сатира у Авиана более отвлеченная¹⁰.

В баснях 39 и 41 (Бодл. пар. 131, 124) Авиан очень сильно удаляется от Бабрия, меняя и персонажей, и мотивы в таком же духе, как это имело место в баснях третьей группы: в Бодлейанской парафразе (124) река спрашивает имя у плывущего по ней бурдюка и, получив ответ «сухомятная кожа», остроумно замечает, что эта кожа живо размокнет. Авиан (41) заменяет прозаический бурдюк изящной амфорой, реку — ливнем, заботливо подготавливает их встречу живописной и величественно-грозной картиной бури, вызвавшей ливень, растекшийся вихрем по земле и увлекший амфору, которая сохла на воздухе, чтобы потом быть обожженной в огне. Дождь разведывает имя хрупкого сосуда, и тот, забывшись, называет себя амфорой, ставшей изящной под искусной рукой. Услышав это, дождь не забыл произнести назидательную речь и стремительно увлек неистовым потоком несчастную амфору, одолеваемую струящимися водами и распадающуюся вполне заслуженно, ибо она:

...magna sibi cognomina sumens Ausa pharetratis nubibus ista loqui.
	41. 15–16.

с.18 Весьма кардинально изменена поэтом и басня «Трубач» (39; Бодл. пар. 131). У Бабрия плененный трубач умолял врагов не убивать его, ибо он сам никого не убивал, не грабил и знал только свой медный рог (весьма в духе Бабрия!). Ему ответили, что, поскольку он других не удерживает, но зовет к бою, то тем самым губит еще больше врагов. У Авиана воин, attritus per proelia (ст. 1), дал обет богам (!) сжечь все оружие и стал исполнять его. И тут горн, rauco deflectens murmure culpam (ст. 7), начал жаловаться:

Nulla tuos, — inquit, — petierunt tela lacertos, Viribus affirmes quae tamen acta meis. Sed tantum ventis et cantibus arma coegi, Hoc guoque summisso (testor et astra) sono.
	39. 9–12.

Воин же, бросая трубу в огонь, считает, что она заслуживает «большей кары и боли» (ст. 14), ибо:

Nam licet ipse nihil possis temptare nec ausis, Saevior hoc, alios quod facis esse malos.
	39. 15–16.

Авиан и здесь, как видим, верен себе, избегает обыденных образов, конкретных мотивов, заботится о правдоподобности и мотивированности ситуации, плавности рассказа, стремится к эпической возвышенности, ослабляет, делает отвлеченнее дидактику.

Итак, анализ образов и мотивов односюжетных басен Авиана и Бабрия показал, что римский баснописец, несмотря на сюжетную зависимость от Бабрия, отнюдь не является подражателем-копиистом. Заимствованный материал Авиан подчиняет своим творческим установкам, перерабатывает в меру своего таланта согласно вполне определенной творческой манере, которой последовательно придерживается. Ее главная отличительная черта проявляется в стремлении поэта возвысить жанр басни, поднять его от низовой, народной литературы до уровня высокой поэзии.

¹ Текст Авиана и Бабрия (в латинской транскрипции) цитируется по изданиям: The fables of Avianus. Ed. R. Ellis. Oxford, 1887; Babrii fabulae Aesopeae. Ed. O. Cruisus. Lipsiae, 1897.

² Schenkl K. Bеiträge zur Texteskritik der Fabulae des Avianus // Zeitschrift für die österreichischen Gymnasien. 1865. Bd. 16. S. 397; Bernhardy G. Grundriss der römischen Literatur. Braunschweig, 1869. S. 632.

³ Первые шаги в этом направлении были сделаны лишь в советском литературоведении (см.: Гаспаров М. Л. Античная литературная басня (Федр и Бабрий). М., 1971. С. 203–209).

⁴ Подробно об этом см.: Борецкий М. И. Идейное содержание басен Авиана // Іноземна філологія. Вып. 74. Львов, 1984. С. 75–81.

⁵ «Среди образов и мотивов художественного произведения различаются структурные, органически входящие в сюжетную схему, и свободные, непосредственно с ней не связанные: если изъять из произведения структурный мотив, то разрушится весь сюжет, если изъять свободный мотив, то произведение сохранит стройность и смысл, но станет бледнее и беднее» (Гаспаров М. Л. Указ. соч. С. 83).

⁶ Здесь и далее сокращение «ст.» обозначает стих, стихи.

⁷ Де Лоренци считает, что любые изменения мотивов, даже самые малые, в басне не случайны и могут быть объяснены (см.: De Lorenzi A. Fedro. Firenze, 1955).

⁸ Их здесь три: nec patulis primum rictibus, verbera caudae, vulnera dente dabat (срав.: Верг. Георг. I. 376; Цир. 453; Эн. X. 733).

⁹ Текст темен: Ille licet vasta tervum cervice minetur (31. 5).

¹⁰ В Бодлейанской парафразе (145) речь Сатира выглядит так: «Не хочу иметь дело с дурным человеком, который выдыхает изо рта то жар, то холод». У Авиана Сатир говорит:

Nolo, — ait, — ut nostris umquam successerit antris, Tam diversa duo qui semel ora ferat.
	29. 21–22.